ПОЯВЛЕНИЕ ПУГАЧЕВА В ЯИЦКОМ ГОРОДКЕ

П у г а ч е в

Ох, как устал и как болит нога!..
Ржет дорога в жуткое пространство.
Ты ли, ты ли, разбойный Чаган,
Приют дикарей и оборванцев?
Мне нравится степей твоих медь
И пропахшая солью почва.
Луна, как желтый медведь,
В мокрой траве ворочается.

Наконец-то я здесь, здесь!
Рать врагов цепью волн распалась,
Не удалось им на осиновый шест
Водрузить головы моей парус.

Яик, Яик, ты меня звал
Стоном придавленной черни!
Пучились в сердце жабьи глаза
Грустящей в закат деревни.
Только знаю я, что эти избы –
Деревянные колокола,
Голос их ветер хмарью съел.

О, помоги же, степная мгла,
Грозно свершить мой замысел!

С т о р о ж

Кто ты, странник?  Что бродишь долом?
Что тревожишь ты ночи гладь?
Отчего, словно яблоко тяжелое,
Виснет с шеи твоя голова?

П у г а ч е в

В солончаковое ваше место
Я пришел из далеких стран, –
Посмотреть на золото телесное,
На родное золото славян.
Слушай, отче! Расскажи мне нежно,
Как живет здесь мудрый наш мужик?
Так же ль он в полях своих прилежно
Цедит молоко соломенное ржи?
Так же ль здесь, сломав зари застенок,
Гонится овес на водопой рысцой,
И на грядках, от капусты пенных,
Челноки ныряют огурцов?
Так же ль мирен труд домохозяек,
Слышен прялки ровный разговор?

С т о р о ж

Нет, прохожий! С этой жизнью Яик
Раздружился с самых давних пор.

С первых дней, как оборвались вожжи,
С первых дней, как умер третий Петр,
Над капустой, над овсом, над рожью
Мы задаром проливаем пот.

Нашу рыбу, соль и рынок,
Чем сей край богат и рьян,
Отдала Екатерина
Под надзор своих дворян.

И теперь по всем окраинам
Стонет Русь от цепких лапищ.
Воском жалоб сердце Каина
К состраданью не окапишь.

Всех связали, всех вневолили,
С голоду хоть жри железо.
И течет заря над полем
С горла неба перерезанного.

П у г а ч е в

Невеселое ваше житье!
Но скажи мне, скажи,
Неужель в народе нет суровой хватки
Вытащить из сапогов ножи
И всадить их в барские лопатки?

С т о р о ж

Видел ли ты,
Как коса в лугу скачет,
Ртом железным перекусывая ноги трав?
Оттого что стоит трава на корячках,
Под себя коренья подобрав.
И никуда ей, траве, не скрыться
От горячих зубов косы,
Потому что не может она, как птица,
Оторваться от земли в синь.
Так и мы! Вросли ногами крови в избы,
Что нам первый ряд подкошенной травы?
Только лишь до нас не добрались бы,
Только нам бы,
Только б нашей
Не скосили, как ромашке, головы.
Но теперь как будто пробудились,
И березами заплаканный наш тракт
Окружает, как туман от сырости,
Имя мертвого Петра.

П у г а ч е в

Как Петра? Что ты сказал, старик?
. . . . . . . . . . . . . . .
Иль это взвыли в небе облака?

С т о р о ж

Я говорю, что скоро грозный крик,
Который избы словно жаб влакал,
Сильней громов раскатится над нами.
Уже мятеж вздымает паруса.
Нам нужен тот, кто б первый бросил камень.

П у г а ч е в

Какая мысль!

С т о р о ж

О чем вздыхаешь ты?

П у г а ч е в

Я положил себе зарок молчать до срока.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Клещи рассвета в небесах
Из пасти темноты
Выдергивают звезды, словно зубы,
А мне еще нигде вздремнуть не удалось.

С т о р о ж

Я мог бы предложить тебе
Тюфяк свой грубый,
Но у меня в дому всего одна кровать,
И четверо на ней спит ребятишек.

П у г а ч е в

Благодарю!  Я в этом граде гость.
Дадут приют мне под любою крышей.
Прощай, старик!

С т о р о ж

Храни тебя господь!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Русь, Русь! И сколько их таких,
Как в решето просеивающих плоть,
Из края в край в твоих просторах шляется?
Чей голос их зовет,
Вложив светильником им посох в пальцы?
Идут они, идут! Зеленый славя гул,
Купая тело в ветре и в пыли,
Как будто кто сослал их всех на каторгу
Вертеть ногами
Сей шар земли.

Но что я вижу?
Колокол луны скатился ниже,
Он, словно яблоко увянувшее, мал.
Благовест лучей его стал глух.

Уж на нашесте громко заиграл
В куриную гармонику петух.

2

БЕГСТВО КАЛМЫКОВ

П е р в ы й   г о л о с

Послушайте, послушайте, послушайте,
Вам не снился тележный свист?
Нынче ночью на заре жидкой
Тридцать тысяч калмыцких кибиток
От Самары проползло на Иргис.
От российской чиновничьей неволи,
Оттого что, как куропаток, их щипали
На наших лугах,
Потянулись они в свою Монголию
Стадом деревянных черепах.

В т о р о й   г о л о с

Только мы, только мы лишь медлим,
Словно страшен нам захлестнувший нас шквал.
Оттого-то шлет нам каждую неделю
Приказы свои Москва.
Оттого-то, куда бы ни шел ты,
Видишь, как под усмирителей меч
Прыгают кошками желтыми
Казацкие головы с плеч.

К и р п и ч н и к о в

Внимание! Внимание! Внимание!
Не будьте ж трусливы, как овцы,
Сюда едут на страшное дело вас сманивать
Траубенберг и Тамбовцев.

К а з а к и

К черту! К черту предателей!
. . . . . . . . . . . . . . . .

Т а м б о в ц е в

Сми-ирно-о!
Сотники казачьих отрядов,
Готовьтесь в поход!
Нынче ночью, как дикие звери,
Калмыки всем скопом орд
Изменили Российской империи
И угнали с собой весь скот.
Потопленную лодку месяца
Чаган выплескивает на берег дня.
Кто любит свое отечество,
Тот должен слушать меня.
Нет, мы не можем, мы не можем, мы не можем
Допустить сей ущерб стране:
Россия лишилась мяса и кожи,
Россия лишилась лучших коней.
Так бросимтесь же в погоню
На эту монгольскую мразь,
Пока она всеми ладонями
Китаю не предалась.

К и р п и ч н и к о в

Стой, атаман, довольно
Об ветер язык чесать.
За Россию нам, конешно, больно,
Оттого что нам Россия – мать.
Но мы ничуть, мы ничуть не испугались,
Что кто-то покинул наши поля,
И калмык нам не желтый заяц,
В которого можно, как в пищу, стрелять.
Он ушел, этот смуглый монголец,
Дай же бог ему добрый путь.
Хорошо, что от наших околиц
Он без боли сумел повернуть.

Т р а у б е н б е р г

Что это значит?

К и р п и ч н и к о в

Это значит то,
Что, если б
Наши избы были на колесах,
Мы впрягли бы в них своих коней
И гужом с солончаковых плесов
Потянулись в золото степей.
Наши б кони, длинно выгнув шеи,
Стадом черных лебедей
По водам ржи
Понесли нас, буйно хорошея,
В новый край, чтоб новой жизнью жить.

К а з а к и

Замучили!  Загрызли, прохвосты!

Т а м б о в ц е в

Казаки! Вы целовали крест!
Вы клялись…

К и р п и ч н и к о в

Мы клялись, мы клялись Екатерине
Быть оплотом степных границ,
Защищать эти пастбища синие
От налета разбойных птиц.
Но скажите, скажите, скажите,
Разве эти птицы не вы?
Наших пашен суровых житель
Не найдет, где прикрыть головы.

Т р а у б е н б е р г

Это измена!..
Связать его! Связать!

К и р п и ч н и к о в

Казаки, час настал!
Приветствую тебя, мятеж свирепый!
Что не могли в словах сказать уста,
Пусть пулями расскажут пистолеты.
(Стреляет.)

Траубенберг падает мертвым. Конвойные разбегаются.
Казаки хватают лошадь Тамбовцева под уздцы и стаскивают его на землю.

Г о л о с а

Смерть! Смерть тирану!

Т а м б о в ц е в

О господи! Ну что я сделал?

П е р в ы й   г о л о с

Мучил, злодей, три года,
Три года, как коршун белый,
Ни проезда не давал, ни прохода.

В т о р о й   г о л о с

Откушай похлебки метелицы.
Отгулял, отстегал и отхвастал.

Т р е т и й    г о л о с

Черта ли с ним канителиться?

Ч е т в е р т ы й   г о л о с

Повесить его – и баста!

К и р п и ч н и к о в

Пусть знает, пусть слышит Москва –
На расправы ее мы взбыстрим.
Это только лишь первый раскат,
Это только лишь первый выстрел.
Пусть помнит Екатерина,
Что если Россия – пруд,
То черными лягушками в тину
Пушки мечут стальную икру.
Пусть носится над страной,
Что казак не ветла на прогоне
И в луны мешок травяной
Он башку незадаром сронит.

3

ОСЕННЕЙ НОЧЬЮ

К а р а в а е в

Тысячу чертей, тысячу ведьм и тысячу дьяволов!
Экий дождь! Экий скверный дождь!
Скверный, скверный!
Словно вонючая моча волов
Льется с туч на поля и деревни.
Скверный дождь!
Экий скверный дождь!

Как скелеты тощих журавлей,
Стоят ощипанные вербы,
Плавя ребер медь.
Уж золотые яйца листьев на земле
Им деревянным брюхом не согреть,
Не вывести птенцов – зеленых вербенят,
По горлу их скользнул сентябрь, как нож,
И кости крыл ломает на щебняк
Осенний дождь.
Холодный, скверный дождь!

О осень, осень!
Голые кусты,
Как оборванцы, мокнут у дорог.
В такую непогодь собаки, сжав хвосты,
Боятся головы просунуть за порог,
А тут вот стой, хоть сгинь,
Но тьму глазами ешь,
Чтоб не пробрался вражеский лазутчик.
Проклятый дождь!
Расправу за мятеж
Напоминают мне рыгающие тучи.
Скорей бы, скорей в побег, в побег
От этих кровью выдоенных стран.
С объятьями нас принимает всех
С Екатериною воюющий султан.
Уже стекается придушенная чернь
С озиркой, словно полевые мыши.
О солнце-колокол, твое тили-ли-день,
Быть может, здесь мы больше не услышим!

Но что там? Кажется, шаги?
Шаги… Шаги…
Эй, кто идет? Кто там идет?

П у г а ч е в

Свой… свой…

К а р а в а е в

Кто свой?

П у г а ч е в

Я, Емельян.

К а р а в а е в

А, Емельян, Емельян, Емельян!
Что нового в этом мире, Емельян?
Как тебе нравится этот дождь?

П у г а ч е в

Этот дождь на счастье богом дан,
Нам на руку, чтоб он хлестал всю ночь.

К а р а в а е в

Да, да!  Я тоже так думаю, Емельян.
Славный дождь! Замечательный дождь!

П у г а ч е в

Нынче вечером, в темноте скрываясь,
Я правительственные посты осмотрел.
Все часовые попрятались, как зайцы,
Боясь замочить шинели.
Знаешь?  Эта ночь, если только мы выступим,
Не кровью, а зарею окрасила б наши ножи,
Всех бы солдат без единого выстрела
В сонном Яике мы могли уложить…

Завтра ж к утру будет ясная погода,
Сивым табуном проскачет хмарь.
Слушай, ведь я из простого рода
И сердцем такой же степной дикарь!
Я умею, на сутки и версты не трогаясь,
Слушать бег ветра и твари шаг,
Оттого что в груди у меня, как в берлоге,
Ворочается зверенышем теплым душа.

Мне нравится запах травы, холодом подожженной,
И сентябрьского листолета протяжный свист.
Знаешь ли ты, что осенью медвежонок
Смотрит на луну,
Как на вьющийся в ветре лист?
По луне его учит мать.
Мудрости своей звериной,
Чтобы смог он, дурашливый, знать
И призванье свое и имя.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Я значенье мое разгадал…

К а р а в а е в

Тебе ж недаром верят?

П у г а ч е в

Долгие, долгие тяжкие года
Я учил в себе разуму зверя…
Знаешь?  Люди ведь все со звериной душой, –
Тот медведь, тот лиса, та волчица,
А жизнь – это лес большой,
Где заря красным всадником мчится.
Нужно крепкие, крепкие иметь клыки.

К а р а в а е в

Да, да!  Я тоже так думаю, Емельян…
И если б они у нас были,
То московские полки
Нас не бросали, как рыб, в Чаган.
Они б побоялись нас жать
И карать так легко и просто
За то, что в чаду мятежа
Убили мы двух прохвостов.

П у г а ч е в

Бедные, бедные мятежники!
Вы цвели и шумели, как рожь.
Ваши головы колосьями нежными
Раскачивал июльский дождь.
Вы улыбались тварям…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Послушай, да ведь это ж позор,
Чтоб мы этим поганым харям
Не смогли отомстить до сих пор?
Разве это когда прощается,
Чтоб с престола какая-то блядь
Протягивала солдат, как пальцы,
Непокорную чернь умерщвлять!
Нет, не могу, не могу!
К черту султана с туретчиной,
Только на радость врагу
Этот побег опрометчивый.
Нужно остаться здесь!
Нужно остаться, остаться,
Чтобы вскипела месть
Золотою пургой акаций,
Чтоб пролились ножи
Железными струями люто!

Слушай!  Бросай сторожить,
Беги и буди весь хутор.

4

ПРОИСШЕСТВИЕ НА ТАЛОВОМ УМЕТЕ

О б о л я е в

Что случилось? Что случилось? Что случилось?

П у г а ч е в

Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего страшного.
Там на улице жолклая сырость
Гонит туман, как стада барашковые.

Мокрою цаплей по лужам полей бороздя,
Ветер заставил все живое,
Как жаб по их гнездам, скрыться,
И только порою,
Привязанная к нитке дождя,
Черным крестом в воздухе
Проболтнется шальная птица.
Это осень, как старый оборванный монах,
Пророчит кому-то о погибели веще.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Послушайте, для наших благ
Я придумал кой-что похлеще.

К а р а в а е в

Да, да!  Мы придумали кой-что похлеще.

П у г а ч е в

Знаете ли вы,
Что по черни ныряет весть,
Как по гребням волн лодка с парусом низким?
По-звериному любит мужик наш на корточки сесть
И сосать эту весть, как коровьи большие сиськи.
От песков Джигильды до Алатыря
Эта весть о том,
Что какой-то жестокий поводырь
Мертвую тень императора
Ведет на российскую ширь.

Эта тень с веревкой на шее безмясой,
Отвалившуюся челюсть теребя,
Скрипящими ногами приплясывая,
Идет отомстить за себя,
Идет отомстить Екатерине,
Подымая руку, как желтый кол,
За то, что она с сообщниками своими,
Разбив белый кувшин
Головы его,
Взошла на престол.

О б о л я е в

Это только веселая басня!
Ты, конечно, не за этим пришел,
Чтоб рассказать ее нам?

П у г а ч е в

Напрасно, напрасно, напрасно
Ты так думаешь, брат Степан.

К а р а в а е в

Да, да!  По-моему, тоже напрасно.

П у г а ч е в

Разве важно, разве важно, разве важно,
Что мертвые не встают из могил?
Но зато кой-где почву безвлажную
Этот слух словно плугом взрыл.
Уже слышится благовест бунтов,
Рев крестьян оглашает зенит,
И кустов деревянный табун
Безлиственной ковкой звенит.
Что ей Петр? – Злой и дикой ораве? –
Только камень желанного случая,
Чтобы колья погромные правили
Над теми, кто грабил и мучил.
Каждый платит за лепту лептою,
Месть щенками кровавыми щенится.
Кто же скажет, что это свирепствуют
Бродяги и отщепенцы?
Это буйствуют россияне!
Я ж хочу научить их под хохот сабль
Обтянуть тот зловещий скелет парусами
И пустить его по безводным степям,
Как корабль.

А за ним
По курганам синим
Мы живых голов двинем бурливый флот.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Послушайте!  Для всех отныне
Я – император Петр!

К а з а к и

Как император?

О б о л я е в

Он с ума сошел!

П у г а ч е в

Ха-ха-ха!
Вас испугал могильщик,
Который, череп разложив как горшок,
Варит из медных монет щи,
Чтоб похлебать в черный срок.
Я стращать мертвецом вас не стану,
Но должны ж вы, должны понять,
Что этим кладбищенским планом
Мы подымем монгольскую рать!
Нам мало того простолюдства,
Которое в нашем краю,
Пусть калмык и башкирец бьются
За бараньи костры средь юрт!

З а р у б и н

Это верно, это верно, это верно!
Кой нам черт умышлять побег?
Лучше здесь всем им головы скверные
Обломать, как колеса с телег.
Будем крыть их ножами и матом,
Кто без сабли – так бей кирпичом!
Да здравствует наш император,
Емельян Иванович Пугачев!

П у г а ч е в

Нет, нет, я для всех теперь
Не Емельян, а Петр…

К а р а в а е в

Да, да, не Емельян, а Петр…

П у г а ч е в

Братья, братья, ведь каждый зверь
Любит шкуру свою и имя…
Тяжко, тяжко моей голове
Опушать себя чуждым инеем.
Трудно сердцу светильником мести
Освещать корявые чащи.
Знайте, в мертвое имя влезть –
То же, что в гроб смердящий.

Больно, больно мне быть Петром,
Когда кровь и душа Емельянова.
Человек в этом мире не бревенчатый дом,
Не всегда перестроишь наново…
Но… к черту все это, к черту!
Прочь жалость телячьих нег!
Нынче ночью в половине четвертого
Мы устроить должны набег.

5

УРАЛЬСКИЙ КАТОРЖНИК

Х л о п у ш а

Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты?  Смерть?  Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Я три дня и три ночи искал ваш умëт,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему!  Пусть он даже не Петр!
Чернь его любит за буйство и удаль.
Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солонце рыл глазами удачу,
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепами дождя обмолачивал.
Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря красношерстной верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.
И холодное корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.

З а р у б и н

Кто ты?  Кто?  Мы не знаем тебя!
Что тебе нужно в нашем лагере?
Отчего глаза твои,
Как два цепных кобеля,
Беспокойно ворочаются в соленой влаге?
Что пришел ты ему сообщить?
Злое ль, доброе ль светится из пасти вспурга?
Прорубились ли в Азию бунтовщики?
Иль как зайцы, бегут от Оренбурга?

Х л о п у ш а

Где он?  Где?  Неужель его нет?
Тяжелее, чем камни, я нес мою душу.
Ах, давно, знать, забыли в этой стране
Про отчаянного негодяя и жулика Хлопушу.
Смейся, человек!
В ваш хмурый стан
Посылаются замечательные разведчики.
Был я каторжник и арестант,
Был убийца и фальшивомонетчик.

Но всегда ведь, всегда ведь, рано ли, поздно ли,
Расставляет расплата капканы терний.
Заковали в колодки и вырвали ноздри
Сыну крестьянина Тверской губернии.
Десять лет –
Понимаешь ли ты, десять лет? –
То острожничал я, то бродяжил.
Это теплое мясо носил скелет
На общипку, как пух лебяжий.

Черта ль с того, что хотелось мне жить?
Что жестокостью сердце устало хмуриться?
Ах, дорогой мой,
Для помещика мужик –
Все равно что овца, что курица.
Ежедневно молясь на зари желтый гроб,
Кандалы я сосал голубыми руками…
Вдруг… три ночи назад… губернатор Рейнсдорп,
Как сорвавшийся лист,
Взлетел ко мне в камеру…
«Слушай, каторжник!
(Так он сказал.)
Лишь тебе одному поверю я.
Там в ковыльных просторах ревет гроза,
От которой дрожит вся империя,
Там какой-то пройдоха, мошенник и вор
Вздумал вздыбить Россию ордой грабителей,
И дворянские головы сечет топор –
Как березовые купола
В лесной обители.
Ты, конечно, сумеешь всадить в него нож?
(Так он сказал, так он сказал мне.)
Вот за эту услугу ты свободу найдешь
И в карманах зазвякает серебро, а не камни».

Уж три ночи, три ночи, пробиваясь сквозь тьму,
Я ищу его лагерь, и спросить мне некого.
Проведите ж, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!

З а р у б и н

Странный гость.

П о д у р о в

Подозрительный гость.

З а р у б и н

Как мы можем тебе довериться?

П о д у р о в

Их немало, немало, за червонцев горсть
Готовых пронзить его сердце.

Х л о п у ш а

Ха-ха-ха!
Это очень неглупо,
Вы надежный и крепкий щит.
Только весь я до самого пупа –
Местью вскормленный бунтовщик.
Каплет гноем смола прогорклая
Из разодранных ребер изб.
Завтра ж ночью я выбегу волком
Человеческое мясо грызть.
Все равно ведь, все равно ведь, все равно ведь,
Не сожрешь – так сожрут тебя ж.
Нужно вечно держать наготове
Эти руки для драки и краж.
Верьте мне!
Я пришел к вам как друг.
Сердце радо в пурге расколоться,
Оттого, что без Хлопуши
Вам не взять Оренбург
Даже с сотней лихих полководцев.

З а р у б и н

Так открой нам, открой, открой
Тот план, что в тебе хоронится.

П о д у р о в

Мы сейчас же, сейчас же пошлем тебя в бой
Командиром над нашей конницей.

Х л о п у ш а

Нет!
Хлопуша не станет виться.
У Хлопуши другая мысль.
Он хотел бы, чтоб гневные лица
Вместе с злобой умом налились.
Вы бесстрашны, как хищные звери,
Грозен лязг ваших битв и побед,
Но ведь все ж у вас нет артиллерии?
Но ведь все ж у вас пороху нет?

Ах, в башке моей, словно в бочке,
Мозг, как спирт, хлебной едкостью лют.
Знаю я, за Сакмарой рабочие
Для помещиков пушки льют.
Там найдется и порох, и ядра,
И наводчиков зоркая рать,
Только надо сейчас же, не откладывая,
Всех крестьян в том краю взбунтовать.
Стыдно медлить здесь, стыдно медлить,
Гнев рабов – не кобылий фырк…

Так давайте ж по липовой меди
Трахнем вместе к границам Уфы.

6

В СТАНЕ ЗАРУБИНА

З а р у б и н

Эй ты, люд честной да веселый,
Забубенная трын-трава!
Подружилась с твоими селами
Скуломордая татарва.
Свищут кони, как вихри, по полю,
Только взглянешь – и след простыл.
Месяц, желтыми крыльями хлопая,
Раздирает, как ястреб, кусты.
Загляжусь я по ровной голи
В синью стынущие луга,
Не березовая ль то Монголия?
Не кибитки ль киргиз – стога?..

Слушай, люд честной, слушай, слушай
Свой кочевнический пересвист!
Оренбург, осажденный Хлопушей,
Ест лягушек, мышей и крыс.
Треть страны уже в наших руках,
Треть страны мы как войско выставили.
Нынче ж в ночь потеряет враг
По Приволжью все склады и пристани.

Ш и г а е в

Стоп, Зарубин!
Ты, наверное, не слыхал,
Это видел не я…
Другие…
Многие…
Около Самары с пробитой башкой ольха,
Капая желтым мозгом,
Прихрамывает при дороге.
Словно слепец, от ватаги своей отстав,
С гнусавой и хриплой дрожью
В рваную шапку вороньего гнезда
Просит она на пропитанье
У проезжих и у прохожих.
Но никто ей не бросит даже камня.
В испуге крестясь на звезду,
Все считают, что это страшное знамение,
Предвещающее беду.
Что-то будет.
Что-то должно случиться.
Говорят, наступит глад и мор,
По сту раз на лету будет склевывать птица
Желудочное свое серебро.

Т о р н о в

Да-да-да!
Что-то будет!
Повсюду
Воют слухи, как псы у ворот,
Дует в души суровому люду
Ветер сырью и вонью болот.
Быть беде!
Быть великой потере!
Знать, не зря с логовой стороны
Луны лошадиный череп
Каплет золотом сгнившей слюны.

З а р у б и н

Врете!  Врете вы,
Нож вам в спины!
С детства я не видал в глаза,
Чтоб от этакой чертовщины
Хуже бабы дрожал казак.

Ш и г а е в

Не дрожим мы, ничуть не дрожим!
Наша кровь – не башкирские хляби.
Сам ты знаешь ведь, чьи ножи
Пробивали дорогу в Челябинск.
Сам ты знаешь, кто брал Осу,
Кто разбил наголо Сарапуль.
Столько мух не сидело у тебя на носу,
Сколько пуль в наши спины вцарапали.
В стужу ль, в сырость ли,
В ночь или днем –
Мы всегда наготове к бою,
И любой из нас больше дорожит конем,
Чем разбойной своей головою.
Но кому-то грозится, грозится беда,
И ее ль казаку не слышать?
Посмотри, вон сидит дымовая труба,
Как наездник, верхом на крыше.
Вон другая, вон третья,
Не счесть их рыл
С залихватской тоской остолопов,
И весь дикий табун деревянных кобыл
Мчится, пылью клубя, галопом.
И куда ж он?  Зачем он?
Каких дорог
Оголтелые всадники ищут?
Их стегает, стегает переполох
По стеклянным глазам кнутовищем.

З а р у б и н

Нет, нет, нет!
Ты не понял…
То слышится звань,
Звань к оружью под каждой оконницей.
Знаю я, нынче ночью идет на Казань
Емельян со свирепой конницей.
Сам вчера, от восторга едва дыша,
За горой в предрассветной мгле
Видел я, как тянулись за Черемшан
С артиллерией тысчи телег.
Как торжественно с хрипом колесным обоз
По дорожным камням грохотал.
Рев верблюдов сливался с блеянием коз
И с гортанною речью татар.

Т о р н о в

Что ж, мы верим, мы верим,
Быть может,
Как ты мыслишь, все так и есть;
Голос гнева, с бедою схожий,
Нас сзывает на страшную месть.
Дай бог!
Дай бог, чтоб так и сталось.

З а р у б и н

Верьте, верьте!
Я вам клянусь!
Не беда, а нежданная радость
Упадет на мужицкую Русь.
Вот вззвенел, словно сабли о панцири,
Синий сумрак над ширью равнин.
Даже рощи –
И те повстанцами
Подымают хоругви рябин.
Зреет, зреет веселая сеча.
Взвоет в небо кровавый туман.
Гулом ядер и свистом картечи
Будет завтра их крыть Емельян.
И чтоб бунт наш гремел безысходней,
Чтоб вконец не сосала тоска, –
Я сегодня ж пошлю вас, сегодня,
На подмогу его войскам.

7

ВЕТЕР КАЧАЕТ РОЖЬ

Ч у м а к о в

Что это?  Как это?  Неужель мы разбиты?
Сумрак голодной волчицей выбежал кровь зари лакать.
О эта ночь!  Как могильные плиты,
По небу тянутся каменные облака.
Выйдешь в поле, зовешь, зовешь,
Кличешь старую рать, что легла под Сарептой,
И глядишь и не видишь – то ли зыбится рожь,
То ли желтые полчища пляшущих скелетов.
Нет, это не август, когда осыпаются овсы,
Когда ветер по полям их колотит дубинкой грубой.
Мертвые, мертвые, посмотрите, кругом мертвецы,
Вон они хохочут, выплевывая сгнившие зубы.
Сорок тысяч нас было, сорок тысяч,
И все сорок тысяч за Волгой легли, как один.
Даже дождь так не смог бы траву иль солому высечь,
Как осыпали саблями головы наши они.

Что это?  Как это?  Куда мы бежим?
Сколько здесь нас в живых осталось?
От горящих деревень бьющий лапами в небо дым
Расстилает по земле наш позор и усталость.
Лучше б было погибнуть нам там и лечь,
Где кружит воронье беспокойным, зловещим свадьбищем,
Чем струить эти пальцы пятерками пылающих свеч,
Чем нести это тело с гробами надежд, как кладбище!

Б у р н о в

Нет!  Ты не прав, ты не прав, ты не прав!
Я сейчас чувством жизни, как никогда, болен.
Мне хотелось бы, как мальчишке, кувыркаться по золоту трав
И сшибать черных галок с крестов голубых колоколен.
Все, что отдал я за свободу черни,
Я хотел бы вернуть и поверить снова,
Что вот эту луну,
Как керосиновую лампу в час вечерний,
Зажигает фонарщик из города Тамбова.
Я хотел бы поверить, что эти звезды – не звезды,
Что это – желтые бабочки, летящие на лунное пламя…
Друг!..
Зачем же мне в душу ты ропотом слезным
Бросаешь, как в стекла часовни, камнем?

Ч у м а к о в

Что жалеть тебе смрадную холодную душу –
Околевшего медвежонка в тесной берлоге?
Знаешь ли ты, что в Оренбурге зарезали Хлопушу?
Знаешь ли ты, что Зарубин в Табинском остроге?
Наше войско разбито вконец Михельсоном,
Калмыки и башкиры удрали к Аральску в Азию.
Не с того ли так жалобно
Суслики в поле притоптанном стонут,
Обрызгивая мертвые головы, как кленовые листья, грязью?

Гибель, гибель стучит по деревням в колотушку.
Кто ж спасет нас?  Кто даст нам укрыться?
Посмотри! Там опять, там опять за опушкой
В воздух крылья крестами бросают крикливые птицы.

Б у р н о в

Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!
Эти птицы напрасно над нами вьются.
Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,
Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца.
Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится,
Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?
Жалко солнышко мне, жалко месяц,
Жалко тополь над низким окном.
Только для живых ведь благословенны
Рощи, потоки, степи и зеленя.
Слушай, плевать мне на всю вселенную,
Если завтра здесь не будет меня!
Я хочу жить, жить, жить,
Жить до страха и боли!
Хоть карманником, хоть золоторотцем,
Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают в поле,
Лишь бы слышать, как лягушки от восторга поют в колодце.
Яблоневым цветом брызжется душа моя белая,
В синее пламя ветер глаза раздул.
Ради бога, научите меня,
Научите меня, и я что угодно сделаю,
Сделаю что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду!

Т в о р о г о в

Стойте!  Стойте!
Если б знал я, что вы не трусливы,
То могли б мы спастись без труда.
Никому б не открыли наш заговор безъязыкие ивы,
Сохранила б молчанье одинокая в небе звезда.
Не пугайтесь!
Не пугайтесь жестокого плана,
Это не тяжелее, чем хруст ломаемых в теле костей,
Я хочу предложить вам:
Связать на заре Емельяна
И отдать его в руки грозящих нам смертью властей.

Ч у м а к о в

Как, Емельяна?

Б у р н о в

Нет! Нет! Нет!

Т в о р о г о в

Хе-хе-хе!
Бы глупее, чем лошади!
Я уверен, что завтра ж,
Лишь золотом плюнет рассвет,
Вас развесят солдаты, как туш, на какой-нибудь площади,
И дурак тот, дурак, кто жалеть будет вас,
Оттого что сами себе вы придумали тернии.
Только раз ведь живем мы, только раз!
Только раз светит юность, как месяц в родной губернии.
Слушай, слушай, есть дом у тебя на Суре,
Там в окно твое тополь стучится багряными листьями,
Словно хочет сказать он хозяину в хмурой октябрьской поре,
Что изранила его осень холодными меткими выстрелами.

Как же сможешь ты тополю помочь?
Чем залечишь ты его деревянные раны?
Вот такая же жизни осенняя гулкая ночь
Общипала, как тополь зубами дождей, Емельяна.

Знаю, знаю, весной, когда лает вода,
Тополь снова покроется мягкой зеленой кожей.
Но уж старые листья на нем не взойдут никогда –
Их растащит зверье и потопчут прохожие.

Что мне в том, что сумеет Емельян скрыться в Азию?
Что, набравши кочевников, может снова удариться в бой?
Все равно ведь и новые листья падут и покроются грязью.
Слушай, слушай, мы старые листья с тобой!
Так чего ж нам качаться на голых корявых ветвях?
Лучше оторваться и броситься в воздух кружиться,
Чем лежать и струить золотое гниенье в полях,
Тот, кто хочет за мной – в добрый час!
Нам башка Емельяна – как челн
Потопающим в дикой реке.

Только раз ведь живем мы, только раз!
Только раз славит юность, как парус, луну вдалеке.

8

КОНЕЦ ПУГАЧЕВА

П у г а ч е в

Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вы с ума сошли!
Кто сказал вам, что мы уничтожены?
Злые рты, как с протухшею пищей кошли,
Зловонно рыгают бесстыдной ложью.
Трижды проклят тот трус, негодяй и злодей,
Кто сумел окормить вас такою дурью.
Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей
И попасть до рассвета со мною в Гурьев.
Да, я знаю, я знаю, мы в страшной беде,
Но затем-то и злей над туманною вязью
Деревянными крыльями по каспийской воде
Наши лодки заплещут, как лебеди, в Азию.
О Азия, Азия! Голубая страна,
Обсыпанная солью, песком и известкой.
Там так медленно по небу едет луна,
Поскрипывая колесами, как киргиз с повозкой.
Но зато кто бы знал, как бурливо и гордо
Скачут там шерстожелтые горные реки!
Не с того ли так свищут монгольские орды
Всем тем диким и злым, что сидит в человеке?

Уж давно я, давно я скрывал тоску
Перебраться туда, к их кочующим станам,
Чтоб разящими волнами их сверкающих скул
Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана.
Так какой же мошенник, прохвост и злодей
Окормил вас бесстыдной трусливой дурью?
Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей
И попасть до рассвета со мною в Гурьев.

К р я м и н

О смешной, о смешной, о смешной Емельян!
Ты все такой же сумасбродный, слепой и вкрадчивый;
Расплескалась удаль твоя по полям,
Не вскипеть тебе больше ни в какой азиатчине.
Знаем мы, знаем твой монгольский народ,
Нам ли храбрость его неизвестна?
Кто же первый, кто первый, как не этот сброд
Под Сакмарой ударился в бегство?
Как всегда, как всегда, эта дикая гнусь
Выбирала для жертвы самых слабых и меньших,
Только б грабить и жечь ей пограничную Русь
Да привязывать к седлам добычей женщин.
Ей всегда был приятней набег и разбой,
Чем суровые походы с житейской хмурью.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, мы больше не можем идти за тобой,
Не хотим мы ни в Азию, ни на Каспий, ни в Гурьев.

П у г а ч е в

Боже мой, что я слышу?
Казак, замолчи!
Я заткну твою глотку ножом иль выстрелом…
Неужели и вправду отзвенели мечи?
Неужель это плата за все, что я выстрадал?
Нет, нет, нет, не поверю, не может быть!
Не на то вы взрастали в степных станицах,
Никакие угрозы суровой судьбы
Не должны вас заставить смириться.
Вы должны разжигать еще больше тот взвой,
Когда ветер метелями с наших стран дул…

Смело ж к Каспию!  Смело за мной!
Эй вы, сотники, слушать команду!

К р я м и н

Нет!  Мы больше не слуги тебе!
Нас не взманит твое сумасбродство.
Не хотим мы в ненужной и глупой борьбе
Лечь, как толпы других, по погостам.
Есть у сердца невзгоды и тайный страх
От кровавых раздоров и стонов.
Мы хотели б, как прежде, в родных хуторах
Слушать шум тополей и кленов.
Есть у нас роковая зацепка за жизнь,
Что прочнее канатов и проволок…
Не пора ли тебе, Емельян, сложить
Перед властью мятежную голову?!

Все равно то, что было, назад не вернешь,
Знать, недаром листвою октябрь заплакал…

П у г а ч е в

Как? Измена?
Измена?
Ха-ха-ха!..
Ну так что ж!
Получай же награду свою, собака!
(Стреляет.)

Крямин падает мертвым. Казаки с криком обнажают сабли.
Пугачев, отмахиваясь кинжалов, пятится к стене.

Г о л о с а

Вяжите его!  Вяжите!

Т в о р о г о в

Бейте!  Бейте прямо саблей в морду!

П е р в ы й   г о л о с

Натерпелись мы этой прыти…

В т о р о й   г о л о с

Тащите его за бороду…

П у г а ч е в

… Дорогие мои…  Хор-рошие…
Что случилось?  Что случилось?  Что случилось?
Кто так страшно визжит и хохочет
В придорожную грязь и сырость?
Кто хихикает там исподтишка,
Злобно отплевываясь от солнца?
. . . . . . . . . . . . . . . .
… Ах, это осень!
Это осень вытряхивает из мешка
Чеканенные сентябрем червонцы.
Да!  Погиб я!
Приходит час…
Мозг, как воск, каплет глухо, глухо…
… Это она!
Это она подкупила вас,
Злая и подлая оборванная старуха.
Это она, она, она,
Разметав свои волосы зарею зыбкой,
Хочет, чтоб сгибла родная страна
Под ее невеселой холодной улыбкой.

Т в о р о г о в

Ну, рехнулся… чего ж глазеть?
Вяжите!
Чай, не выбьет стены головою.
Слава богу!  конец его зверской резне,
Конец его злобному волчьему вою.
Будет ярче гореть теперь осени медь,
Мак зари черпаками ветров не выхлестать.
Торопитесь же!
Нужно скорей поспеть
Передать его в руки правительства.

П у г а ч е в

Где ж ты?  Где ж ты, былая мощь?
Хочешь встать – и рукою не можешь двинуться!
Юность, юность!  Как майская ночь,
Отзвенела ты черемухой в степной провинции.
Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,
Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.
Золотою известкой над низеньким домом
Брызжет широкий и теплый месяц.
Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,
В рваные ноздри пылью чихнет околица,
И все дальше, все дальше, встревоживши сонный луг,
Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…

Март-август 1921

APARICIÓN DE PUGACHOV EN EL PUEBLITO DE IAÍK^[1]

PUGACHOV

¡Oh qué cansado, y el pie cómo me duele!…
El camino relincha hacia el espacio fiero.
¿Eres tú, eres tú, río Chagán,
refugio de salvajes y de bandoleros?
Me gusta el cobre de tus llanuras
y el suelo que huele a salado.
Como un oso amarillo, la luna
se revuelca en el pasto mojado.

¡Estoy aquí, aquí finalmente!
Deshizo la hueste enemiga el oleaje,
no lograron en un asta de álamo
de mi cabeza izar el velamen.

¡Iaík, Iaík, tú me has llamado
con gemido de oprimida plebe!
Fijó en mi corazón ojos de sapo
la aldea que al ocaso se entristece.
Solo sé yo que estas isbas
son como campanas de palo,
cual celaje su voz comió el viento.

¡Oh, ayúdame, bruma esteparia
a cumplir mi temible intento!

GUARDIA

Peregrino, ¿quién eres? ¿Qué vagas?
¿De la noche qué agitas el espejo?
Como una pesada manzana
tu cabeza cuelga de las orejas.

PUGACHOV

Al lugar salitroso vuestro
he venido de tierras lejanas,
para ver el oro de los cuerpos,
el oro de la tribu eslava.
¡Escucha, padre! Cuéntame tiernamente
cómo vive el sabio muyik nuestro.
¿Como siempre en sus campos tenazmente
cuela la leche de paja del centeno?
¿Rompiendo siempre su prisión al alba,
corre la avena en el abrevadero,
y de repollo espumante en los almácigos
los barquillos de pepinos se sumergen?
¿Y en paz labran las amas de casa,
de las ruecas se oye el murmullo?

GUARDIA

¡No, pasajero! Con esta vida Iaik
desamigose ya desde hace mucho.

Del día que las riendas se cortaron,
del día que murió Pedro el tercero,
el sudor en vano derramamos
sobre el repollo, la avena, el centeno.

Todo: peces, sal, mercado,
de este pago la riqueza
Catalina lo ha entregado
lo vigile la nobleza.

Y ahora por sus periferias
sufre Rusia rudas garras.
Con el gotear de las quejas
a Caín no se lo ablanda.

Maniatados, cautivados,
tienes hambre, hierro masca.
Y la aurora sobre el campo
cae de un cielo degollado.

PUGACHOV

¡Nada alegre es vuestra vida!
Pero dime, di,
¿No hay en el pueblo ese severo arranque
de sacar de la bota el cuchillo
y plantarlo en el lomo a los grandes?

GUARDIA

¿Has visto tú cómo
la guadaña recorre la campiña,
cortando con sus dientes las piernas a los pastos?
Porque está el pasto en cuclillas,
recogiendo las raíces por debajo.
Y no tiene él dónde ocultarse
de los dientes calientes que lo buscan.
porque no puede el pasto, como un ave,
arrancarse del suelo al azul.
¡Igual nosotros! A las isbas enraizados,
¿qué hay si de hierba cae la primer fila?
Con tal no lleguen nomás a donde estamos,
con tal,
con tal que la cabeza
no nos sieguen, como una margarita.
Pero ahora es como si despertáramos,
y nuestra ruta llorosa de abedules
la ronda el nombre del Pedro finado,
como una bruma húmeda.

PUGACHOV

¿Cómo Pedro? ¿Qué nombre pronunciaste?
…………..
¿O son las nubes que aullaron arriba?

GUARDIA

Digo que pronto un grito amenazante
que a como sapos deglutió las isbas
retumbará más fuerte que los truenos.
Ya está alzando sus velas la revuelta.
Falta quien tire su piedra primero.

PUGACHOV

¡Qué pensamiento!

GUARDIA

¿Por qué suspiras tú?

PUGACHOV

Me hice promesa de callar hasta su tiempo.
…………….
Las tenazas del alba en los cielos
a las fauces oscuras
arrancan las estrellas, como dientes,
y aún no he conseguido dormitar un poco.

GUARDIA

Mi jergón burdo
podría proponerte,
pero tan solo una cama tengo en casa,
y en ella duermen cuatro muchachitos.

PUGACHOV

¡Te lo agradezco! Soy aquí un visitante.
En cualquier parte me darán cobijo.
¡Adiós, viejo!

GUARDIA

¡Que el Señor te guarde!
……………..
………………
¡Rusia, Rusia! ¿Y cuántos habrá de estos
que cerniendo como en un tamiz su carne
de punta a punta en tus espacios vagan?
¿Qué voz los llamará,
dando a sus dedos como lumbre un báculo?
¡Y ello van, y van! Gloriando el verde ruido,
bañando el cuerpo en el polvo y en el viento,
como enviados por alguien a presidio
a girar con los pies
el globo de la tierra.

¿Pero qué veo?
La campana lunar rodó más bajo,
como manzana pasada se ha achicado.
se asordinó el repique de sus rayos.

Ya sobre el palo empezó fuerte a tocar
su gallinácea armónica el gallo.

2

HUIDA DE LOS CALMUCOS^[2]

VOZ 1

Ey, escuchen, escuchen, escuchen,
¿No han soñado un silbido de carros?
A la noche en el alba líquida
treinta mil cabañas calmucas
de Samara el río Irguis cruzaron.
Del yugo de la tutela rusa,
que cual perdices los ha desplumado
en nuestras praderas,
han tirado para su Mongolia
en rebaño de cráneos de palo.

VOZ 2

Solamente nosotros tardamos,
como temiendo de la racha el flujo.
Y por eso a nosotros sus órdenes manda
todas las semanas Moscú.
Por eso es que ves, donde miras
que el represor su espada saca,
como gatos saltar amarillas
de sus hombros cabezas cosacas.

KIRPÍCHNIKOV^[3]

¡Atentos! ¡Atentos! ¡Atentos!
No sean, como ovejas, cobardes,
aquí vienen en cosa terrible a meterlos
Tambóvtsev y Traubenberg.

COSACOS

¡Al diablo! ¡Al diablo, traidores!
……………..

TAMBÓVTSEV

¡Fiiir-meees!
¡Adalides de fuerzas cosacas,
prepararse a marchar!
Por la noche, todos los calmucos
con sus hordas, cual fieras salvajes,
traicionaron al imperio ruso
y se arrearon con todo el ganado.
De la luna la barca hundida
Chagán empuja a la orilla del día.
Todo aquel que ame a su patria
debe pues escuchar lo que digo.
No, no podemos, no podemos, no podemos
admitir tal perjuicio al país:
nos quedamos sin carne y cueros,
los mejores caballos perdimos.
Lancémonos pues a la caza
de esta chusma mongola ladina,
mientras ella, abiertas las palmas,
no se haya entregado a la China.

KIRPÍCHNIKOV

Alto, atamán, ya basta
de rascar contra el viento la lengua.
Por supuesto, nos duele por Rusia,
porque Rusia es la madre nuestra.
Pero en nada, en nada nos asusta
el que alguien deje nuestros campos,
y no es una liebre el calmuco
sobre quien, cual presa, se pueda tirar.
Se marchó este moreno mongol,
quiera Dios buen camino darle.
Bueno es que de nuestras regiones
sin dolor supo regresarse.

TRAUBENBERG^[4]

¿Qué significa esto?

KIRPÍCHNIKOV

Significa
que si
sobre ruedas marcharan las isbas,
ataríamos los corceles a ellas
y de estas vaguadas de salitre
tiraríamos para el oro de la estepa.
Nuestros corceles, arqueando largo el cuello,
igual que negros cisnes
por mares de centeno
nos llevarían, ruidosamente bellos,
a vivir nueva vida a un país nuevo.

COSACOS

¡Nos extenuaron, pillos, nos royeron!

TAMBÓVTSEV

¡Cosacos! ¡Han besado la cruz!
Han jurado…

KIRPÍCHNIKOV

Hemos jurado, jurado a Catalina
en los bordes esteparios ser baluarte,
defender estos azules pastoriles
del ataque de pájaros rapaces.
Pero dígannos, dígannos, dígannos,
¿no son estos pájaros ustedes?
Quien nuestras duras aradas habita
no ha de encontrar dónde meterse.

TRAUBENBERG

¡Traición!…
¡Maniatarlo, maniatarlo!

KIRPÍCHNIKOV

¡Llegó la hora, cosacos!
¡Yo te saludo, rebelión furiosa!
Lo que no han dicho en palabras nuestros labios,
que lo cuenten con balas las pistolas.
(dispara.)

Traubenberg cae muerto. Los escoltas huyen.
Los cosacos agarran de las riendas el caballo de Tambovtsev y bajan a este al suelo.

VOCES

¡Muerte! ¡Muerte al tirano!

TAMBÓVTSEV

¡Oh Señor! ¿Y yo qué he hecho?

VOZ 1

Nos torturaste, malvado, tres años,
tres años, como un milano blanco,
no nos has dado ni paz ni descanso.

VOZ 2

Toma esta bazofia de nevasca.
Ya farreaste, ya azotaste, ya te inflaste.

VOZ 3

¿Qué diablos tanto darle largas?

VOZ 4

¡A la horca con él, y basta!

KIRPÍCHNIKOV

Que sepa Moscú, que oiga:
correremos a sus escarmientos.
esto es solo el primer fragor,
esto es solo el disparo primero.
Que recuerde, pues, Catalina
que si Rusia es un estanque,
como negras ranas al limo
caviar de acero los cañones lanzan.
Que por todo el país se difunda
que el cosaco no es sauce en el prado
ni en la bolsa de hierbas de la luna
su mollera dejará caer en vano.

3

NOCHE OTOÑAL

KARAVÁIEV

¡Mil demonios, mil brujas y mil diablos!
¡Qué lluvia! ¡Qué asquerosa lluvia!
¡Fea, fea!
Como la hedionda orina de los bueyes
cae de las nubes a campos y aldeas.
¡Lluvia fea!
¡Qué asquerosa lluvia!

Como esqueletos de cigüeñas descarnadas,
están los sauces blancos desplumados,
fundiendo el cobre de sus huesos.
Los huevos de oro de sus hojas en el suelo
sin panza arbórea están que los empolle,
no tendrán verdes saucecitos pichones,
septiembre fue un cuchillo en sus cogotes,
y hace esquirlas los huesos de sus alas
la otoñal lluvia.
¡Fría, fea lluvia!

¡Otoño, otoño!
Los arbustos se mojan
junto al camino como pordioseros.
Con tal tiempo los perros, encogiendo las colas,
no sacan sus cabezas del umbral afuera,
pero tú, aunque te pudras,
alerta a la negrura,
que el enemigo espía no se cuele.
¡Maldita lluvia!
El castigo al motín
me recuerdan las nubes eructantes.
Habría que huir, cuanto antes, cuanto antes
de estos países ordeñados сon sangre.
En sus abrazos a todos nos recibe
сon Catalina el sultán beligerante.^[5]
Ya confluye la plebe estrangulada
con gran recelo como un ratón de campo.
¡Oh sol campana, tu talán talán,
quizás aquí ya no lo oiremos más!

¿Mas qué hay allá? Parecen pasos…
Son pasos, pasos…
Ey, ¿quién va allá, quién va?

PUGACHOV

Soy de los tuyos…

KARAVÁIEV

¿Quién mío?

PUGACHOV

Yo, Emelián.

KARAVÁIEV

¡Ah Emelián, Emelián, Emelián!
¿Qué hay de nuevo en el mundo, Emelián?
¿Y esta lluvia a ti cómo te cae?

PUGACHOV

Esta lluvia Dios nos la da en mano,
para que azote así toda la noche.

KARAVÁIEV

¡Sí, sí! Yo también pienso así, Emelián.
¡Gran lluvia! ¡Lluvia maravillosa!

PUGACHOV

Entre las sombras, al caer la tarde,
los puestos del gobierno he recorrido.
Los centinelas como liebres se ocultaron
de miedo de mojarse los abrigos.
Esta noche, tú sabes, tan solo con actuar,
no de sangre, de aurora pintaría nuestras facas,
a todos los soldados sin disparar un tiro
en la Iaik soñolienta podríamos acostar…

Mañana a la mañana el tiempo aclarará,
disparará la bruma como tropilla parda.
Escúchame, soy de progenie rasa,
¡y de alma el mismo salvaje estepario!
Sin hacer una versta un día entero sé
oír correr el viento y andar las alimañas,
porque en el pecho mío, como en su madriguera,
se revuelve cual tibia fierecilla mi alma.

Me gusta el olor de la hierba, por el frío ardida,
y el silbido en septiembre de las hojas que vuelan.
¿Sabías que en otoño el osezno
mira la luna,
como una hoja que gira en el viento?
Por la luna la madre le enseña
su ciencia feral,
para que el tontuelo saber pueda
su vocación y nombre.
……………
Yo he adivinado mi significado…

KARAVÁIEV

¿No te creen en vano?

PUGACHOV

Largos, largos difíciles años
estudié en mí la razón de la fiera…
¿Sabes? Toda la gente tiene el alma feral:
ese es oso, esa es loba, ese es zorro,
y la vida es un bosque grande,
donde el alba, rojo jinete, corre.
Hay que tener los colmillos bien fuertes.

KARAVÁIEV

¡Sí, sí! Emelián, yo también pienso así…
Y si de verdad los tuviéramos,
los regimientos moscovitas
cual peces al río no nos tirarían.
Temerían ellos oprimirnos,
y castigarnos no sería sencillo,
porque en el ardor del motín
hayamos matado a esos dos pillos.

PUGACHOV

¡Pobres, pobres rebeldes!
Son centeno que ha florecido.
Sus cabezas, como espigas tiernas,
ha mecido la lluvia de estío.
Sonreían a las creaturas…
………..
Escucha, es que es una infamia
que no hayamos podido hasta ahora
de estos morros paganos vengarnos…
¡Podrá perdonarse acaso
que del trono una puta cualquiera,
como dedos, extienda soldados
a dar muerte a la plebe insurrecta!
¡No, no puedo, no puedo!
Al diablo el sultán y los turcos,
solo da al enemigo contento
esta huida sin rumbo.
¡Hay que quedarse aquí!
¡Hay que quedarse, quedarse,
y que la venganza eche a hervir
cual nevisca dorada de acacias,
para que se vuelquen las facas
como chorros de hierro atroces!

¡Escucha! Abandona la guardia,
corre y despierta a todos.

4

SUCEDIDO EN LA POSTA DE TÁLOBY

OBOLIÁIEV

¿Qué ha pasado? ¿Qué ha pasado? ¿Qué ha pasado?

PUGACHOV

No pasó nada. No pasó nada. No pasó nada.
En la calle una baya humedad
arrea la niebla, igual que a un rebaño.

Como garza que surca los charcos del campo,
el viento forzó a lo viviente
como sapos meterse en sus huecos,
y solo a momentos,
al hilo de lluvia amarrado,
cruz negra en el aire,
vagará un pajarito travieso.
El otoño, viejo monje andrajoso,
profetiza, agorero, a alguien su ruina.
………….
Escuchen, para bien de nosotros
he inventado algo mejorcito.

KARAVÁIEV

¡Sí, sí! Inventamos algo mejorcito.

PUGACHOV

¿Saben ustedes
que entre la plebe circula una noticia,
como pequeña barca en la cresta del oleaje?
Le gusta al muyik nuestro agacharse en cuclillas
y chupar esta nueva, como grandes pezones de vaca.
De las arenas de Džiguilda hasta Alatyr,
dice esta nueva
que cierto desalmado lazarillo
del emperador la sombra muerta
a la rusa vastedad la guía.

Ella con la cuerda en el cuello sin carne,
tironeando el maxilar caído,
con las crujientes piernas danzando,
marcha a vengarse a sí mismo,
de Catalina camina a vengarse
alzando el brazo, como amarilla pica,
porque ella junto con sus cómplices
rompiendo la blanca vasija
de su cabeza,
al trono ha subido.

OBOLIÁIEV

¡Es solo una alegre fábula!
Por supuesto que no habrás venido
solo a contárnosla…

PUGACHOV

En balde, en balde, en balde,
hermano Stepán, eso piensas.

KARAVÁIEV

¡Sí, sí, también pienso que en balde!

PUGACHOV

¿Es que importa, es que importa, es que importa
que los muertos no dejen sus tumbas?
Hay lugares donde el suelo inhúmedo
el rumor como arado ya surca.
De revueltas ya se oye el anuncio,
un bramido agrícola atruena,
y la arbórea tropilla de arbustos
a herraduras sin hojas resuena.
¿Quién es Pedro para el populacho?
Del momento deseado la piedra,
para guiar las picas del asalto
sobre aquel que saqueó y torturó.
Un centavo se paga un centavo,
crías sangrientas pare la venganza.
¿Quién dirá que se están ensañando
vagabundos y renegados?
¡Son los rusos que aquí se revuelven!
Voy a enseñarles bajo un reír de sables
a tensar el funesto esqueleto con velas
y largarlo en la estepa sin agua
como un barco.

Y tras él
por los cerros azules
moveremos la flota bullente de vivas cabezas.
………………..
…………………
¡De aquí en adelante, escuchen,
yo soy el emperador Pedro!

COSACOS

¿Cómo el emperador?

OBOLIÁIEV

¡Se ha vuelto loco!

PUGACHOV

¡Ja ja ja!
Los asustó un enterrador,
que usando de olla un cráneo
de monedas de cobre hace sopa
para lastrar en un momento malo.
No los voy a aterrar con los muertos,
¡pero deben, deben comprender,
que con este plan de cementerio
alzaremos la mongola hueste!
No nos basta la gente humilde
que se halla en nuestra comarca,
¡que se batan calmuco y bashkir
por sus corderiles fogatas!

ZARUBIN

¡Eso es cierto, eso es cierto, eso es cierto!
¿A qué diablos meditar la fuga?
Mejor aquí todas sus feas cabezas
quebrar como ruedas de carros.
Les caeremos a insulto y cuchillo,
¡quien sin sable, que use un ladrillo!
¡Y que viva nuestro emperador,
Emelián Ivánovich Pugachov!

PUGACHOV

No, no, no, para todos ahora
Soy no Emelián, sino Pedro…

KARAVÁIEV

Sí, sí, no Emelián, sino Pedro…

PUGACHOV

Es que, hermanos, hermanos, la fiera
ama su nombre y pellejo…
Y me pesa cubrir mi cabeza
del plumón de una escarcha ajena.
Con lumbre de venganza al corazón le cuesta
alumbrar nudosas espesuras.
Y meterse en un nombre muerto
es como entrar a una tumba.

Me duele, me duele ser Pedro
cuando son de Emelián sangre y alma.
En este mundo el hombre no es choza de maderos,
no siempre a nuevo lo reconstruirás…
Pero… ¡al diablo, al diablo todo esto!
¡Fuera lástima blanda y terneril!
Esta noche a las tres y media
debemos armar la corrida.

5

EL PRESIDIARIO DEL URAL

JLOPUSHA

¿Eres la muerte, o la cura a los enclenques?
Loca, endemoniada ensangrentada borra
Condúzcanme, condúzcanme hasta él,
yo necesito ver a esta persona.
Tres días y tres noches vuestra posta busqué,
eran los nubarrones cúmulos como piedra.
¡Gloria a él! ¡Incluso si no es Pedro!
La plebe ama su audacia pendenciera.
Tres días y tres noches vagué por esas sendas,
cavé en el salitral la suerte con los ojos,
como paja mis pelos ha sacudido el viento
y con trillos de lluvia me ha molido todo.
Mas corazón rabioso nunca se extraviará,
tumbar esta cabeza del cuello no es tan fácil,
la aurora de Orenburg, camella colorada,
leche de amanecer dejó caer en mi fauce.
Y la fría ubre áspera a través de la tiniebla
como pan apretaba a los párpados flojos.
Condúzcanme, condúzcanme hasta él,
yo necesito ver a esta persona.

ZARUBIN

¿Quién eres tú, quién? ¡No te conocemos!
¿Qué necesitas aquí en nuestro lado?
¿Y por qué tus ojos,
como perros de presa,
dan vueltas intranquilos en lo húmedo salado?
¿Qué viniste tú a comunicarle?
¿Cosa mala o buena desde el embate alumbra?
¿Se abrieron los rebeldes paso a Asia?
¿O como liebres huyen de Orenburg?

JLOPUSHA

¿Dónde está, dónde? ¿No está acaso?
Más pesada que piedras, traje mi alma.
Ah, seguro hace tiempo aquí ya han olvidado
a Jlopusha, el rufián y temerario infame.
¡Ríete, hombre!
A tu pueblo sombrío
batidores notables son enviados.
Yo he sido presidiario y detenido,
fui asesino y monedero falso.

Pero es que siempre, siempre, sea tarde o temprano,
el desquite coloca sus tramperas de dientes.
Pusieron en un cepo y la nariz le arrancaron
a un niño campesino de la región de Tvier.
Diez años…
¿Comprendes lo que son diez años?
Ya en prisión fui, ya en vagabundeo.
Han llevado mis huesos esta tibia carne
como plumón de cisne, a que la pelen.

¿Para qué diablos yo iba a desear vivir?
¿Por tener cansado de crueldad el corazón?
Ah querido mío,
al patrón da lo mismo
un muyik que una oveja, que un pollo.
Diariamente rogando al alba un ataúd,
los grilletes chupaba con las manos celestes…
De golpe… hace tres noches… el señor gobernador
como hoja arrancada,
irrumpió para verme…
“¡Oye, presidiario!
(así dijo)
Solo a ti voy a creerte.
Allá en los pastizales ruge una tormenta
por la que tiembla todo el imperio,
se le ha ocurrido a un pillo, truhan y ladrón
espantar a la Rusia con su horda de asaltantes,
y les separa el hacha la cabeza a los nobles,
cúpulas de abedul
de boscosa morada.
¿Sabrás tú, por supuesto, plantarle un puñal?
(Así dijo, así me dijo él.)
Y por este servicio tendrás tu libertad
y a plata sonarán tus bolsillos, no a piedras”.

Ya tres noches, tres noches, por entre la tiniebla,
busco su campamento y no sé quién lo conozca.
¡Condúzcanme, condúzcanme hasta él,
yo necesito ver a esta persona!

ZARUBIN

Extraño huésped.

PODÚROV

Huésped sospechoso.

ZARUBIN

¿Cómo podemos confiar en ti?

PODÚROV

No son pocos, no son, por unos pocos cobres,
a hendir su corazón los ya listos.

JLOPUSHA

¡Ja ja ja!
No son nada simples,
son escudo seguro y compacto.
Solamente que yo hasta el ombligo
soy un rebelde cebado en venganza.
Gotea como pus la brea agria
del costillar deshecho de las isbas.
Mañana por la noche saldré como un lobo
carne humana a roer.
Es que de todos, de todos, todos modos,
si no engulles, te engullirán a ti.
Hay que tener eternamente prontos
estos brazos para el hurto y la riña.
¡Créanme!
Vine aquí como amigo,
el corazón contento de partirse al frío,
porque ustedes sin Jlopusha
no tomarán Orenburg
ni con un centenar de caudillos.

ZARUBIN

Entonces revela, revélanos
ese plan que está guardado en ti.

PODÚROV

Te enviaremos ya mismo, ya mismo al combate
comandando nuestra caballería.

JLOPUSHA

¡No!
Jlopusha no va a enroscarse.
Jlopusha tiene otro designio.
Él querría que los rostros airados
y la rabia se llenen de juicio.
Son valientes, cual fieras carnívoras,
sus batallas y triunfos, temibles,
¿pero siguen sin artillería?
¿Y sin pólvora siguen?

Ah, en mi mollera, como en un tonel,
el seso es atroz como alcohol de cereales.
Por Sakmara, sé que los obreros
funden cañones para los hacendados.
Se hallarán allá pólvora y balas,
y artilleros asaz perspicaces,
solamente ya mismo hay que alzar
los campesinos de aquellos lugares.
Vergonzoso es tardar, vergonzoso,
ira de esclavos no es bufar de yegua…

Vamos pues, por los tilos de cobre,
a sacudir de Ufá las fronteras.

6

EN EL CAMPAMENTO DE ZARUBIN

ZARUBIN

¡Ey tú, gente alegre y honrada,
rematada sin ton ni son!
Se hizo amigo de tus poblados
el tartaraje pomulón.
Los corceles silban como ráfagas,
nomás miras, ya se ha enfriado el rastro.
Como un azor que bate sus amarillas alas,
los arbustos la luna desagarra.
Me admira en la planicie desnuda
los prados de azul congelados,
¿no es la Mongolia abedúlica?
¿no son tiendas kirguisas las parvas?

¡Escucha, gente honrada, escucha, escucha,
tu rechiflar de trashumante!
Sitiada Orenburg por Jlopusha,
come ranas, ratones y ratas.
Un tercio de Rusia ya está en nuestras manos,
un tercio de Rusia nos sirve de ejército.
Hoy a la noche perderá el rival
por Privolže almacenes y puertos.

SHIGÁIEV

¡Stop, Zarubin!
Tú seguro no has oído,
esto no yo lo vi…
Otros…
Muchos…
Por Samara, con la mollera abierta un aliso,
goteando amarillo seso,
renguea junto al camino.
Como ciego, rezagado de su camarilla,
con gangoso y ronco temblor
extiende el gorro roto de un nido de cuervos
y pide para alimentarse
a viandantes y a viajeros.
Mas no le arrojan siquiera una piedra.
Asustados, todos se santigúan,
consideran que es esto una temible seña
que desgracia augura.
Algo ha de ocurrir.
Algo debe pasar.
Dicen que habrá hambruna y peste,
que cien veces al vuelo va a picotear el pájaro
plata para su vientre.

TORNOV

¡Sí-sí-sí!
¡Algo ha de pasar!
Por doquiera
como perros aúllan rumores,
sopla el viento a las almas severas
la humedad y el hedor de las ciénagas.
¡Desgracia!
¡Gran pérdida habrá!
No en balde desde la quebrada,
de la luna el caballuno cráneo
gotea como oro una podrida baba.

ZARUBIN

¡Mienten! ¡Mienten,
hay que apuñalarlos!
Desde niño mis ojos no vieron
que por tal diablería un cosaco
tiemble peor que mujeres.

SHIGÁIEV

¡No temblamos, ni un poco temblamos!
Nuestra sangre no es lodo bashkir.
Sabes bien de quién fueron las facas
que a Cheliábinsk abrieron camino.
Sabes bien quién tomó Osá,
y quién arrasó con Sarápul.
Menos moscas se te han asentado en el naso
que balas nos han rasguñado la espalda.
En lo frío, en lo húmedo,
de noche o de día,
siempre prontos para la pelea,
y cada uno nuestro más su caballo estima
que su bandolera cabeza.
Pero la desgracia sobre alguien se cierne,
¿y no la ha de oír un cosaco?
Hay allá, mira, una chimenea
cual jinete, del techo a caballo.
Allá hay otra, y otra,
no contarás sus morros
con la angustia audaz de los tontos,
y toda la salvaje yeguada de troncos
vuela, alzando polvo, al galope.
¿Mas adónde va? ¿A qué?
¿Qué caminos
los jinetes desmandados buscan?
Les pega, les pega en los vidrios
de los ojos el mango del knut.

ZARUBIN

¡No, no, no!
No entendiste…
Allá se oye un llamar,
un llamar a las armas bajo cada ventana.
Sé que hoy por la noche irá a Kazán
Emelián con su tropa ensañada.
Ayer yo, casi sin respirar de entusiasmo,
tras la sierra en la bruma de la madrugada,
vi cómo rumbeaban para Cheremshán
con la artillería un millar de carros.
Qué solemne el convoy con las ruedas chirriando
retumbaba por el pedregal.
Confluía el bramar de camellos y cabras
con el tártaro hablar gutural.

TORNOV

Lo creemos, bien, lo creemos,
quizás,
como tú piensas, es;
voz de ira, como la desgracia,
nos convoca a terrible venganza.
¡Quiera Dios!
Quiera Dios que así salga.

ZARUBIN

¡Créanlo, créanlo!
¡Yo se lo juro!
No desgracia, alegría inusitada
caerá sobre la agrícola Rusia.
Tañe ya, como sable en coraza,
la negrura sobre las planicies.
Aun los sotos,
como sublevados,
sus estandartes de serba izan.
Ya madura la alegre batalla.
Una niebla sangrienta aullará.
Con zumbar de cañón y metralla,
va a cubrirlos mañana Emelián.
Porque truene el motín sin salida,
y no nos coma del todo la angustia,
voy a enviarlos hoy mismo, hoy mismo,
de sus regimientos en ayuda.

7

EL VIENTO MECE EL CENTENO

CHUMAKOV

¿Qué es esto? ¿Cómo? ¿Nos han derrotado?
Loba hambrienta, la noche corrió sangre al alba a lamerle.
¡Oh esta noche! Losas sepulcrales
son las nubes de piedra que cubren el cielo.
Sales al campo, y llamas, llamas,
llamas la vieja hueste, que cayó por Sariepta,
y miras y no ves, si es que el centeno ondea,
o son rubias milicias de esqueletos danzantes.
No, esto no es agosto, cuando caen las avenas,
cuando el viento los campos azota con vara grosera.
Muertos, muertos, miren, alrededor muertos,
que escupiendo los dientes podridos allá carcajean.
Cuarenta, cuarenta mil éramos,
y los cuarenta mil, tras el Volga como uno cayeron.
Ni la lluvia podría la hierba o la paja azotar
como llovieron sables sobre nuestras cabezas.

¿Qué es esto? ¿Cómo es? ¿Adónde corremos?
¿Cuántos vivos aquí hemos quedado?
De aldeas que arden el humo con sus patas batiendo en el cielo
desparrama en la tierra nuestro oprobio y cansancio.
Mejor yacer allá, habiendo perecido,
donde en boda intranquila y siniestra hacen ronda los cuervos,
que chorrear estos dedos como ardientes cirios,
que arrastrar este cuerpo, como un cementerio de muertos anhelos!

BURNOV

¡No, no tienes, no tienes, no tienes razón!
Como nunca ahora sufro el sentir de la vida.
Como un chico quisiera en la hierba dorada hacer rolo
y tumbar grajos negros de las cruces de los campaniles.
Todo lo que entregué por ver libre a la plebe
yo quisiera volverlo y creer nuevamente
que a esta luna de noche,
como una lámpara de querosene,
un farolero de Tambov la enciende.
Yo quisiera creer que estas no son estrellas,
que son rubias polillas que buscan la llama lunar…
¡Amigo!…
¿Por qué tiras a mi alma con murmurar de lágrimas
como si fuera al vidrio de una capilla piedras?

CHUMAKOV

¿Qué lamentas la hedionda y fría alma,
un osezno espichado en su estrecha guarida?
¿Sabes que en Orenburg a Jlopusha mataron?
¿Que Zarubin está prisionero en Tabinsk?
Mijelson destruyó todo nuestro ejército,
calmucos y bashkires se largaron a Asia.
¿Y no por eso en el campo pisoteado
gimen los cuises tan lastimeramente,
salpicando, como hojas de arce, las muertas cabezas con barro?

Y la ruina golpea en las aldeas su baqueta.
¿Quién nos salva? ¿Quién nos dará refugio?
¡Mira mira! Otra vez, más allá del lindero
lanzan al aire las aves gritonas sus alas cual cruces.

BURNOV

¡No, no, no! ¡Yo no quiero, no quiero morir!
En vano estas aves sobre nosotros giran.
De nuevo un chicuelo, sacudiendo del álamo el cobre,
quiero arrimar las palmas, como frágiles blancos platitos.
¿Cómo la muerte?
¿Ganará mi interior esta idea
cuando tengo en provincia de Penza mi casa?
Me da lástima el sol, y la luna,
el álamo sobre la ventana baja.
Sólo para los vivos están bendecidos
los bosques, torrentes, estepa y verdor.
¡Me importa un bledo el cosmos infinito,
si mañana aquí no voy a estar yo!
¡Quiero vivir, vivir, vivir,
vivir hasta el miedo, el dolor!
Aun como un raterito, como un ladronzuelo,
sea por ver en el campo cómo brincan las lauchas de gozo,
oír cómo cantan, en el pozo las ranas de éxtasis.
De color de manzana mi alma blanca se pregna,
en la llama azul infló el viento los párpados.
Por Dios, enséñenme ustedes,
enséñenme y haré lo que les plazca,
haré lo que les plazca, ¡por sonar en el huerto humano!

TVÓROGOV

¡Alto! ¡alto!
Si hubiera sabido que no eran cobardes,
sin esfuerzo hubiéramos salvado.
La conjura los sauces sin lengua no habrían revelado,
solitaria la estrella en el cielo hubiera callado.
¡No se asusten!
No se asusten de este cruel plan,
no es más duro, que el crujir en el cuerpo de los rotos huesos,
quiero proponerles:
atar a la aurora a Emelián
y entregarlo a quienes nos amenazan con muerte.

CHUMAKOV

¿Cómo, a Emelián?

BURNOV

¡No! ¡No! ¡No!

TVÓROGOV

¡Je-je-je!
¡Son más tontos que equinos!
Soy seguro, mañana,
ni bien su oro escupa el claror,
los soldados los van a colgar por ahí como reses.
Y un imbécil será, quien se apiade de ustedes,
que se buscaron solos las espinas.
¡Y solo se vive una vez, una vez!
Una vez brilla la juventud, como la luna en el suelo nativo.
Oye, oye, una casa tienes en Surá,
y golpea a tu ventana con hojas purpúreas el álamo,
es que quiere decir al patrón en el tiempo ceñudo de octubre
que el otoño lo ha herido con fríos certeros disparos.

¿Cómo puedes tú ayudar al álamo?
¿Cómo has de curarle las heridas de palo?
Así de la vida la noche otoñal de parranda
desplumó como al álamo con dientes de lluvia a Emelián.

Sé bien, sé, en primavera, cuando ladra el agua,
una verde piel suave cubrirá a nuevo al álamo.
Pero las viejas hojas no habrán de brotar nunca más,
pisoteadas, barridas, por fieras y humanos.

¿Qué me importa, que ocultarse Emelián sepa en Asia?
¿Que tras reunir nómades se lance al combate de vuelta?
De igual modo un día, la hoja nueva cae y se cubre de barro.
¡Oye, oye, tú y yo somos dos hojas viejas!
¿A qué entonces mecernos en las ramas desnudas torcidas?
Mejor es soltarse y lanzarse a girar en el aire,
que yacer y manar pus de oro en los campos,
el que quiera ir conmigo, ¡adelante!
De Emelián la cabeza es canoa
que se hunde en un río salvaje.

¡Nosotros vivimos tan solo una vez, una vez!
Una vez canta la juventud, como vela, a la luna a lo lejos.

8

EL FIN DE PUGACHOV

PUGACHOV

¡Se han vuelto locos! ¡Se han vuelto locos! ¡Se han vuelto locos!
¿Quién les dijo que nos destruyeron?
Como bolsas de viandas rancias malas bocas,
hediondas eructan mentiras soeces.
Sea tres veces maldito el cobarde e infame
que les dio de comer semejante basura.
Hoy debéis por la noche ensillar los caballos
y caer sobre el alba conmigo en Gúriev.
Sí, lo sé, sí, lo sé, el momento es aciago,
mas luego con más furia de la niebla en el haz
sus alas de madera por el agua del Caspio
batirán nuestras barcas, como cisnes, al Asia.
¡Oh Asia, Asia! Celeste país,
rociada de sal, de arena y de cal.
Con las ruedas crujiendo como carro kirguís
la luna por el cielo así de lenta va.
¡Pero quién sabría en cambio, con qué orgullo y bullir
los ríos de amarillo pelaje allá corren!
¿No por eso en las hordas mongolas rechifla
lo salvaje y lo malo que se asienta en el hombre?

Hace tiempo, hace tiempo que oculto mi angustia
de llegarme hasta allá, a sus aldeas nómadas,
y, como un Tamerlán, caer sobre la Rusia
en las olas chocantes de sus lucientes pómulos.
¿Entonces qué bribón, ladino y malvado
los nutrió con cobarde e infame basura?
Hoy debéis por la noche ensillar los caballos
y caer sobre el alba conmigo en Gúriev.

KRIAMIN

¡Oh ridículo, ridículo, ridículo Emelián!
Tunante como siempre, ciego y embaucador;
has derramado tu audacia por los campos,
ya en ningún caldo asiático romperás el hervor.
A tu pueblo mongol muy bien lo conocemos,
¿no tenemos noticia de su valor acaso?
¿Quién fue el primero, quién, si no la chusma esta
quien se dio a la fuga ya sobre Sakmara?
Como siempre, siempre, esta salvaje hez
eligió en sacrificio a menores y débiles
por saquear y quemar la Rusia en sus fronteras
y atar a las monturas el botín de mujeres.
Siempre le fue más grato la irrupción y el pillaje
que las duras campañas con su gris cotidiano.
……………….
Nosotros no podemos ya seguirte más,
no queremos ni a Asia, ni a Gúriev, ni al Caspio.

PUGACHOV

Oh, Dios mío, ¿qué oigo?
¡Cosaco, te callas!
Te abriré el garguero con la faca o de un tiro…
¿Acaso de verdad callaron las espadas?
¿Acaso esta es la paga por todo lo sufrido?
¡No, no, no, no lo creo, no puede ser!
No para eso se han criado en las aldeas esteparias,
y ninguna amenaza del destino severo
los debe forzar a apaciguarse.
Deben encender aún más ese aullido
cuando el viento neviscas de nuestros lares sople …

¡Sin miedo, al Caspio! ¡Sin miedo, conmigo!
¡Ey, adalides, escuchar la orden!

KRIAMIN

¡No! ¡No seremos más tu servidumbre!
No nos atraen tus extravagancias.
No queremos en lucha ociosa y estúpida
yacer, cual tantos otros, por los campos santos.
Tiene el alma infortunios y un miedo secreto
de sangrientas discordias y llantos.
En los caseríos, como antes, quisiéramos,
oír el murmullo de arces y álamos.
Nos une a la vida un enganche fatal,
que cables y alambres más fuerte…
¡¿No es tiempo, Emelián, de doblar
ante el poder tu cabeza rebelde?!

Igual, lo pasado no has de volver atrás.
no en vano largó octubre su llanto de hojas…

PUGACHOV

¿Cómo? ¿Traición?
¿Traición?
¡Ja-ja-ja!
¡Pues muy bien!
¡Recibe, perro, tu compensación!
(Dispara.)

(Kriamin cae muerto. Los cosacos con un grito desnudan sus sables.
Pugachov, rechazándolos con un puñal, recula hacia el muro.)

VOCES

¡Átenlo! ¡Átenlo!

TVÓROGOV

¡Golpeen! ¡En la jeta golpeen con el sable!

VOZ 1

Padecimos ya este desenfreno…

VOZ 2

Arrástrenlo por la barba…

PUGACHOV

…Queridos míos… mis buenooos…
¿Qué ha ocurrido? ¿Qué ha ocurrido? ¿Qué ha ocurrido?
¿Quién aúlla y se carcajea
hacia el barro a la vera del camino?
¿Quién se ríe allá por lo bajito,
rabioso del sol escupiendo?
………..
…¡Ah, el otoño!
Como una vieja que sacude de su bolsa
las monedas que acuñó septiembre.
¡Sí! ¡Estoy perdido!
Llega la hora…
El seso, como cera, sordamente gotea…
… ¡Es ella!
Fue ella la que nos arrastró,
la andrajosa, mala, infame vieja.
Es ella, ella, ella,
barridos sus cabellos por la aurora huidiza
quiere que nuestro país natal perezca
bajo su sonrisa fría y sin alegría.

TVÓROGOV

Bien, se remató… ¡no nos sorprendería!
¡Átenlo!
No sea que se dé de cabeza en el muro.
¡A Dios gracias! Es el fin de su carnicería,
el fin de su aullido furioso lobuno.
Arderá ahora más fuerte el cobre otoñal,
la amapola del alba no azotarán los vientos.
¡Dense prisa!
Es preciso alcanzar cuanto antes
a remitirlo a manos del gobierno.

PUGACHOV

¿Dónde estás, dónde estás, potencia ida?
¡Quieres alzarte, y la mano no puedes mover!
¡Juventud, juventud! Como noche de abril,
supiste como aliso en la estepa tañer.
Ya afluye el azul nocturno sobre el Don,
despide un suave hedor de bosquecitos secos.
La luna tibia y ancha salpica una cal de oro
en la bajita casa.
Ronco y sin ganas suelta su quiquiriquí el gallo,
polvo estornuda el cerco en la nariz arrancada,
y más lejos, más lejos, despertando al prado
la campanilla corre, mientras no la acalle la montaña.
¡Dios mío!
¿Acaso ha llegado el momento?
¿Acaso se cae bajo el alma, como bajo un peso?
Parecía… parecía incluso ayer…
Mis queridos… queridos… mis buenooos…

Marzo-agosto de 1921